Научная коммуникация –это явные, организованные и спланированные действия, направленные на передачу научных знаний, методологии, методов и практик в тех случаях, когда существенной частью аудитории являются неспециалисты. Так определяет эту сферу один из самых авторитетных ее исследователей Сара Дэвис. В этой статье мы разберемся, сколько лет научной коммуникации и как она дошла до жизни такой.

Сколько лет научной коммуникации?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, придется сначала ответить на еще более сложный: сколько лет науке? Науке, в смысле процесса познания окружающего мира, примерно столько же лет, сколько вообще человечеству. Но для научной коммуникации более интересен тот промежуток ее истории, когда она обособилась как социальный институт: когда мы можем сказать, кто ученый, а кто нет, мы можем и говорить о научной коммуникации – разговоре с аудиторией не-ученых. На оформление этой границы нам как раз могут указать инициативы по популяризации науки. И первыми из них ожидаемо были книги. Массимиано Букки и Брайан Тренч в своей работе по исследованиям научной коммуникации указывают на то, что первые полноценные научно-популярные книги появились в конце XVII– начале XVIIвека. Так, французский писатель и ученый Бернар Ле Бовье де Фонтенель в 1686 году опубликовал «Беседы о множественности миров», адресованные некой маркизе. Итальянец Франческо Альгаротти в 1739 году издал «Ньютоново учение для дам», а еще один француз – Жозеф Лаланд- «Астрономию для дам» (1785). Лаланд по основному роду деятельности был астрономом, а Фонтенель и Альгаротти – нет, один был писателем, а другой – искусствоведом, так что их можно назвать полноценными популяризаторами науки.

С конца XIXвека с наукой начинают связывать технологический прогресс и сопутствующее ему улучшение качества жизни и достаток, поэтому ее начинают рекламировать – в СМИ, на выставках и ярмарках. Но это еще не современная наука, пока она интересна только бизнесменам и редким благотворителям. Ее положение в обществе как источника инноваций закрепляет государственная поддержка. Фактически, отцом современной модели взаимодействия государства и науки стал американец Ванневар Буш, управлявший наукой в США во время Второй мировой войны. Наука была нужна фронту: это дало Рузвельту и Бушу, который распоряжался «именем Рузвельта» невиданные для США ресурсы. Буш называл науку «гусыней, несущей золотые яйца», связывая с ней и экономический рост, и общественное процветание, и военную мощь.

Так, с послевоенных лет наука приняла современные черты – она стала национальным достоянием, обособилась от общества и постепенно обросла аппаратом общения с ним – научной коммуникацией.

Три волны восприятия науки и общества

Цели и задачи научной коммуникации тесно связаны с целями и задачами, которые ставятся перед наукой в каждом конкретном обществе в заданный момент времени. Поэтому чтобы разобраться с историей научной коммуникации, нам придется коротко погрузиться в историю еще одной дисциплины – STS, scienceandtechnologystudies, наука и технологии в обществе, которая часто представляет научной коммуникации теоретическую рамку.

Научную мысль в социологических исследованиях науки авторитетные специалисты в этой сфере Гарри Коллинз и Роберт Эванс делят на три волны.

Первая волна – это период, когда наука считалась безоговорочно исключительной формой получения знания, а научное знание признавалось абсолютным и универсальным. Пик доминирования этого типа восприятия науки пришелся на 50-60-е годы XX века (об этом периоде мы уже говорили выше). При этом подходе правильность научных данных не нуждалась в социальном измерении или объяснении: наука просто права и все. А если она не права, то это вина предвзятости, человеческого фактора, ошибки, что не нарушает абсолюта правоты науки. Социальные исследователи, по большей части, отказались от этого взгляда, но он по-прежнему широко распространен в естественнонаучной среде. Следы его видны там и тут, например, в детективных историях, где «научно обоснованные» улики представляются как дающие однозначный ответ, даже если в жизни это не совсем так (спойлер: многие методы криминалистики не точны).

Вторая волна зародилась в 60-е годы и, во многом, связана с работами Томаса Куна по изучению научного процесса. И он, и другие авторы показали, что «научная правда» по факту не абсолютна: наука делается людьми и то, что выдается за научный факт, является сложным компромиссом между разными социальными группами внутри научной среды. В течение 70-х, 80-х и 90-х годов ряд исследователей показали, что научный метод не столь абсолютен, как его рекламировали ранее: результаты научных исследований куда сильнее определяются общественным контекстом, в котором они делались, чем это можно было предположить. Эти наблюдения имели важные последствия для роли науки в обществе, в особенности, - научного консультирования при принятии политических решений. Вкратце, Вторая волна стала сильным аргументом против технократии. Стало понятно, что технократический, базирующийся на науке взгляд не столь беспристрастен и независим, как хочет казаться – за ним также стоят социальные факторы и предпочтения. Все это привело к демократизации науки и, шире, - экспертизы, когда обычные граждане получили право голоса в принятиях решений, касающихся вопросов науки и технологий.

Третья волна только зарождается и спровоцирована падением авторитета науки, популизмом и кризисом экспертизы. Общие очертания ее таковы: хотя научное знание не является абсолютным, оно должно рассматриваться отдельно от обывательского знания, так как научный метод познания мира предполагает более высокие технические и этические стандарты познания, чем глаз обывателя. Таким образом, легитимность науки укрепляется без введения ее диктата.

Утопия и другие

В теоретических рамках этих трех волн историки выделяют несколько периодов научной коммуникации от послевоенного времени до наших дней.

Квинтэссенция Первой волны – этапутопии. Во всем мире он пришелся на 50-60-е годы, но нам он известен лучше других, потому что в СССР он затянулся до самого его конца. Утопия – это гиперпозитивистский подход, непререкаемый авторитет науки, вера в светлое технологическое будущее, куда нас привете наука. В коммуникациях это означает расцвет научной фантастики, а институционально – вертикальную систему, когда в центре стоит ученый в «башне из слоновой кости». Его статус очень высок, он почти святой или жрец, он служит науке, даже может пойти на жертвы – но только ради науки. Критический взгляд на науку в такой рамке полностью отсутствует. Лучше всего этот дискурс выражен в культовом советском фильме «9 дней одного года» с Алексеем Баталовым в главной роли (конечно, физика-экспериментатора). Просмотр этого фильма рекомендован любому специалисту, хоть как-то связанному с научной коммуникацией: он очень четко описывает истоки массы наблюдаемых и сейчас артефактов поведения ученых вне научной среды.

Миссия научной коммуникации на этом этапе – создать культ.

Второй этап, укладывающийся в философию Первой волны STS– просвещение (середина 60-х – 70-е годы). На пике гонки вооружений и космической гонки наука, хоть и пользующаяся большим авторитетом, требует все больших и больших вложений (насколько больших хорошо иллюстрирует масштаб бюджета NASAво время подготовки лунной миссии). Наука начинает задумываться о том, как объяснить людям, что они должны давать средства на нее, и первая, самая очевидная гипотеза, - информировать. Люди мало знают о науке и технологиях, чем больше они знают, тем больше они станут одобрять. Это эпоха расцвета научно-популярных журналов и ученых-звезд. Первым из них в США был Карл Саган, а в СССР его своеобразным аналогом (вплоть до одинаковых проблем с научной карьерой из-за популяризаторской деятельности) стал Сергей Петрович Капица.

Миссия научной коммуникации на этом этапе – передать научную информацию.

Оба этих этапа четко отражают воззрения Первой волны – наука на пьедестале и коммуникация как инструмент ее поддержки в этом положении. Но к 80-м годам эта максима устарела как в теории, так и на практике. Дальнейшие этапы истории научной коммуникации несут отпечаток идей Второй волны.

Поворот произошел не только под влиянием мыслителей, но и из-за событий реального мира. В 80-е годы мир потрясли несколько крупных техногенных катастроф. Самые известные из них – авария на Чернобыльской АЭС и и взрыв на химическом заводе в Бхопале, но была и масса других. Технооптимизм постепенно сменился страхом перед выходящими из-под контроля научными достижениями. На смену сияющему образу науки пришло понимание, что наука – это скальпель, которым можно и прооперировать больного, и убить человека (этап этот условно называют принятие). Научная коммуникация поначалу не знала, как реагировать на такие общественные изменения. Это, возможно, и стало толчком к ее развитию в полноценную дисциплину. Появились первые академические работы в этой сфере, сразу разрушившие ожидания предыдущих эпох: так, оказалось, что повышение информированности о науке не ведет однозначному росту ее поддержки. Появились первые работы о пользе научной коммуникации для продвижения научных статей в академической среде. Новые задачи требовали новых кадров, поэтому по всему миру начали открываться образовательные программы в сфере научной коммуникации.

Миссия научной коммуникации на этом этапе (80-е и первая половина 90-х годов) – профессионализация.

О России здесь поговорить не удается – наша система научной коммуникации замерла перед перестройкой и практически исчезла, поэтому наступлении этого этапа в суперпозиции со следующим можно отнести только к началу 2010-х годов.

Следующий этап (1995-2010-е годы) отражает расцвет повестки Второй волны. Демократизация науки вызвала кризис доверия – люди осознали, что наука делается на их деньги, но им, при этом, остаются непонятными масштабы и механизм расходов. Так, в научной коммуникации этап оказался посвящен поиску легитимности и ознаменовался изменением подхода к коммуникации как таковой. На смену вертикальной системы информирования и/или рекламы (или, по крайней мере, в дополнение к ней) пришла идея вовлечения. Научная коммуникация для ученого перестала быть великодушным снисхождением, а обязанностью, отчетом перед обществом, которое спонсирует его работу. Ученые и простые граждане стали влиять на политику государства на равных, ученым пришлось учиться аргументировать свои подходы простыми словами и состязаться, сопоставлять научную экспертизу «обывательской» (так называемая layexpertise). Для привлечения обывателя на свою сторону пришлось рассказывать и о том, как именно работает наука, и пытаться вовлекать его в диалог на научные темы.

Так теоретическая база Второй волны была претворена в жизнь, а основной миссией научной коммуникации стало обеспечить поддержку науки через демократические механизмы.

Название для эпохи, в которую мы живем, наверное, придумают только тогда, когда она закончится. Теоретическая рамка Третьей волны тоже еще находится в разработке и апробации. Однако задача уже вполне ясна: коммуникаторам придется обеспечивать подъем авторитета науки, не ссылаясь на несомненное торжество научного факта, а объясняя, почему научный метод дает более достоверную информацию. Это ставит перед всеми более высокую планку. Ученый оказывается на виду и любое злоупотребление с его стороны сразу бросает тень на науку в целом, так как подрывает легитимность научного метода. А научному коммуникатору уже недостаточно быть «переводчиком» с научного языка на обычный: ему нужно быть и социопсихологом – уметь распознать разные аудитории и предложить схемы и месседжи, которые сработают для каждой из них, исходя из их бэкграунда, ценностей и ожиданий.

Источник: журнал "Связи с общественностью в государственных структурах" №4-2019